Неточные совпадения
А вы —
стоять на крыльце, и ни с места! И никого
не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то… Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и
не с просьбою, да похож
на такого человека, что хочет подать
на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает
ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит
на цыпочках вслед за квартальными.)
Осип. Да
на что мне она?
Не знаю я разве, что такое кровать? У меня есть
ноги; я и
постою. Зачем мне ваша кровать?
Гремит
на Волге музыка.
Поют и пляшут девицы —
Ну, словом, пир горой!
К девицам присоседиться
Хотел старик, встал
на ногиИ чуть
не полетел!
Сын поддержал родителя.
Старик
стоял: притопывал,
Присвистывал, прищелкивал,
А глаз свое выделывал —
Вертелся колесом!
Этим движением он зацепил столик,
на котором
стояла сельтерская вода и графин с коньяком, и чуть
не столкнул его. Он хотел подхватить, уронил и с досады толкнул
ногой стол и позвонил.
—
Не нужно, — отвечал Англичанин. — Пожалуйста,
не говорите громко. Лошадь волнуется, — прибавил он, кивая головою
на запертый денник, пред которым они
стояли и где слышалась перестановка
ног по соломе.
Перед ним
стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается
на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и
ноги; ту самую блондинку, которую он встретил
на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Мими
стояла, прислонившись к стене, и, казалось, едва держалась
на ногах; платье
на ней было измято и в пуху, чепец сбит
на сторону; опухшие глаза были красны, голова ее тряслась; она
не переставала рыдать раздирающим душу голосом и беспрестанно закрывала лицо платком и руками.
Карл Иваныч был глух
на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе ничего
не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной рукой о стол,
стоя на одной
ноге, и с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял шапочку над головой и сказал...
Он
не чувствовал,
стоит ли он
на ногах.
— Порфирий Петрович! — проговорил он громко и отчетливо, хотя едва
стоял на дрожавших
ногах, — я, наконец, вижу ясно, что вы положительно подозреваете меня в убийстве этой старухи и ее сестры Лизаветы. С своей стороны, объявляю вам, что все это мне давно уже надоело. Если находите, что имеете право меня законно преследовать, то преследуйте; арестовать, то арестуйте. Но смеяться себе в глаза и мучить себя я
не позволю.
Не явилась тоже и одна тонная дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались
на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью, кричала во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых
ноги не стоят».
Один из них без сюртука, с чрезвычайно курчавою головой и с красным, воспаленным лицом,
стоял в ораторской позе, раздвинув
ноги, чтоб удержать равновесие, и, ударяя себя рукой в грудь, патетически укорял другого в том, что тот нищий и что даже чина
на себе
не имеет, что он вытащил его из грязи и что когда хочет, тогда и может выгнать его, и что все это видит один только перст всевышнего.
(Василий Иванович уже
не упомянул о том, что каждое утро, чуть свет,
стоя о босу
ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами одну изорванную ассигнацию за другою, поручал ему разные закупки, особенно налегая
на съестные припасы и
на красное вино, которое, сколько можно было заметить, очень понравилось молодым людям.)
— Да, — повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва
стоял на ногах и только твердил: «Катя, Катя…», а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто
не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще
не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив
на земле человек.
Но уже утром он понял, что это
не так. За окном великолепно сияло солнце, празднично гудели колокола, но — все это было скучно, потому что «мальчик» существовал. Это ощущалось совершенно ясно. С поражающей силой, резко освещенная солнцем,
на подоконнике сидела Лидия Варавка, а он,
стоя на коленях пред нею, целовал ее
ноги. Какое строгое лицо было у нее тогда и как удивительно светились ее глаза! Моментами она умеет быть неотразимо красивой. Оскорбительно думать, что Диомидов…
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию
не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся
на мужика, тот
стоял на тропе и, держась за лапу сосны, ковырял песок деревянной
ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув в лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько, почти в ухо...
Солдат упал вниз лицом, повернулся
на бок и стал судорожно щупать свой живот. Напротив, наискось,
стоял у ворот такой же маленький зеленоватый солдатик, размешивал штыком воздух, щелкая затвором, но ружье его
не стреляло. Николай, замахнувшись ружьем, как палкой, побежал
на него; солдат, выставив вперед левую
ногу, вытянул ружье, стал еще меньше и крикнул...
Кочегар остановился, но расстояние между ним и рабочими увеличивалось, он
стоял в позе кулачного бойца, ожидающего противника, левую руку прижимая ко груди, правую, с шапкой, вытянув вперед. Но рука упала, он покачнулся, шагнул вперед и тоже упал грудью
на снег, упал
не сгибаясь, как доска, и тут, приподняв голову, ударяя шапкой по снегу, нечеловечески сильно заревел, посунулся вперед, вытянул
ноги и зарыл лицо в снег.
Тогда Самгин, пятясь,
не сводя глаз с нее, с ее топающих
ног, вышел за дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго
стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею — себя с растрепанной прической, с открытым ртом
на сером потном лице.
Самгин, оглушенный,
стоял на дрожащих
ногах, очень хотел уйти, но
не мог, точно спина пальто примерзла к стене и
не позволяла пошевелиться.
Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул
на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько человек
стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Взлетела в воздух широкая соломенная шляпа, упала
на землю и покатилась к
ногам Самгина, он отскочил в сторону, оглянулся и вдруг понял, что он бежал
не прочь от катастрофы, как хотел, а задыхаясь,
стоит в двух десятках шагов от безобразной груды дерева и кирпича; в ней вздрагивают, покачиваются концы досок, жердей.
Этой части города он
не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся
на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом;
на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина,
стоя на коленях, перевязывала ему
ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами
ноги, говоря негромко, неуверенно...
Сидел он засунув длинные
ноги в грязных сапогах под стул, и казалось, что он
не сидит, а
стоит на коленях.
Вначале ее восклицания показались Климу восклицаниями удивления или обиды.
Стояла она спиною к нему, он
не видел ее лица, но в следующие секунды понял, что она говорит с яростью и хотя
не громко,
на низких нотах, однако способна оглушительно закричать, затопать
ногами.
— Нет, иногда захожу, — неохотно ответил Стратонов. — Но, знаете, скучновато. И — между нами — «блажен муж, иже
не иде
на совет нечестивых», это так! Но дальше я
не согласен. Или вы
стоите на пути грешных, в целях преградить им путь, или — вы идете в
ногу с ними. Вот-с. Прейс — умница, — продолжал он, наморщив нос, — умница и очень знающий человек, но стадо, пасомое им, — это все разговорщики, пустой народ.
— Пермякова и Марковича я знал по магазинам, когда еще служил у Марины Петровны; гимназистки Китаева и Воронова учили меня, одна — алгебре, другая — истории: они вошли в кружок одновременно со мной, они и меня пригласили, потому что боялись. Они были там два раза и
не раздевались, Китаева даже ударила Марковича по лицу и
ногой в грудь, когда он
стоял на коленях перед нею.
Он легко, к своему удивлению, встал
на ноги, пошатываясь, держась за стены, пошел прочь от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу.
Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у себя в кабинете
на диване; пред ним
стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.
— Если б сильно, я бы
не стоял на ногах.
—
Стойте! — спокойнее и трезвее сказал Бердников, его лицо покрылось, как слезами, мелким потом и таяло. — Вы
не можете сочувствовать распродаже родины, если вы честный, русский человек. Мы сами поднимем ее
на ноги, мы, сильные, талантливые, бесстрашные…
Она поумничала, думала, что
стоит только глядеть просто, идти прямо — и жизнь послушно, как скатерть, будет расстилаться под
ногами, и вот!..
Не на кого даже свалить вину: она одна преступна!
Яков был в черном фраке и белом галстуке, а Егорка, Петрушка и новый, только что из деревни взятый в лакеи Степка,
не умевший
стоять прямо
на ногах, одеты были в старые,
не по росту каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью кладовой. Ровно в полдень в зале и гостиной накурили шипучим куревом с запахом какого-то сладкого соуса.
— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете, то робел при вас, а когда вы уходили, я готов был броситься и целовать то место
на полу, где
стояла ваша
нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам
не зная как и для чего, и,
не взглянув
на нее, быстро вышел.
Она до того побледнела, что
не могла
стоять на ногах и опустилась
на диван.
— Садись, присядь, ноги-то небось
не стоят еще, — приветливо пригласил он меня, указав мне
на место подле себя и все продолжая смотреть мне в лицо тем же лучистым взглядом. Я сел подле него и сказал...
Не было возможности дойти до вершины холма, где
стоял губернаторский дом: жарко, пот струился по лицам. Мы полюбовались с полугоры рейдом, городом, которого европейская правильная часть лежала около холма, потом велели скорее вести себя в отель, под спасительную сень, добрались до балкона и заказали завтрак, но прежде выпили множество содовой воды и едва пришли в себя. Несмотря
на зонтик, солнце жжет без милосердия
ноги, спину, грудь — все, куда только падает его луч.
Он и в жар и в холод всегда застегнут, всегда бодр; только в жар подбородок у него светится, как будто вымазанный маслом; в качку и
не в качку
стоит на ногах твердо, заложив коротенькие руки
на спину или немного пониже, а
на ходу шагает маленькими шажками.
Стоят на ногах они неуклюже, опустившись корпусом
на коленки, и большею частью смотрят сонно, вяло: видно, что их ничто
не волнует, что нет в этой массе людей постоянной идеи и цели, какая должна быть в мыслящей толпе, что они едят, спят и больше ничего
не делают, что привыкли к этой жизни и любят ее.
Мы толпой
стояли вокруг, матросы теснились тут же, другие взобрались
на ванты, все наблюдали,
не обнаружит ли акула признаков жизни, но признаков
не было. «Нет, уж кончено, — говорили некоторые, — она вся изранена и издохла». Другие, напротив, сомневались и приводили примеры живучести акул, и именно, что они иногда, через три часа после мнимой смерти, судорожно откусывали руки и
ноги неосторожным.
Из животного царства осталось
на фрегате два-три барана, которые
не могут
стоять на ногах, две-три свиньи, которые
не хотят
стоять на ногах, пять-шесть кур, одна утка и один кот.
Вечером задул свежий ветер. Я напрасно хотел писать: ни чернильница, ни свеча
не стояли на столе, бумага вырывалась из-под рук. Успеешь написать несколько слов и сейчас протягиваешь руку назад — упереться в стену, чтоб
не опрокинуться. Я бросил все и пошел ходить по шканцам; но и то
не совсем удачно, хотя я уже и приобрел морские
ноги.
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы больше поэзии в этом быстром, видимом стремлении судна,
на котором
не мечется из угла в угол измученная толпа людей, стараясь угодить ветру, а
стоит в бездействии, скрестив руки
на груди, человек, с покойным сознанием, что под
ногами его сжата сила, равная силе моря, заставляющая служить себе и бурю, и штиль.
—
Не могу; я
не стою на ногах.
Я обогнул утес, и
на широкой его площадке глазам представился ряд низеньких строений, обнесенных валом и решетчатым забором, — это тюрьма. По валу и
на дворе ходили часовые, с заряженными ружьями, и
не спускали глаз с арестантов, которые, с скованными
ногами, сидели и
стояли, группами и поодиночке, около тюрьмы. Из тридцати-сорока преступников, которые тут были, только двое белых, остальные все черные. Белые стыдливо прятались за спины своих товарищей.
В поле, под
ногами,
не было видно дороги, а в лесу было черно, как в печи, и Катюша, хотя и знала хорошо дорогу, сбилась с нее в лесу и дошла до маленькой станции,
на которой поезд
стоял 3 минуты,
не загодя, как она надеялась, а после второго звонка.
Пришедшим слепым нищим он дал рубль,
на чай людям он роздал 15 рублей, и когда Сюзетка, болонка Софьи Ивановны, при нем ободрала себе в кровь
ногу, то он, вызвавшись сделать ей перевязку, ни минуты
не задумавшись, разорвал свой батистовый с каемочками платок (Софья Ивановна знала, что такие платки
стоят не меньше 15 рублей дюжина) и сделал из него бинты для Сюзетки.
Заплатина круто повернулась перед зеркалом и посмотрела
на свою особу в три четверти. Платье сидело кошелем;
на спине оно отдувалось пузырями и ложилось вокруг
ног некрасивыми тощими складками, точно под ними были палки. «Разве надеть новое платье, которое подарили тогда Панафидины за жениха Капочке? — подумала Заплатина, но сейчас же решила: —
Не стоит… Еще, пожалуй, Марья Степановна подумает, что я заискиваю перед ними!» Почтенная дама придала своей физиономии гордое и презрительное выражение.
—
Не давала,
не давала! Я ему отказала, потому что он
не умел оценить. Он вышел в бешенстве и затопал
ногами. Он
на меня бросился, а я отскочила… И я вам скажу еще, как человеку, от которого теперь уж ничего скрывать
не намерена, что он даже в меня плюнул, можете это себе представить? Но что же мы
стоим? Ах, сядьте… Извините, я… Или лучше бегите, бегите, вам надо бежать и спасти несчастного старика от ужасной смерти!
Восторженный ли вид капитана, глупое ли убеждение этого «мота и расточителя», что он, Самсонов, может поддаться
на такую дичь, как его «план», ревнивое ли чувство насчет Грушеньки, во имя которой «этот сорванец» пришел к нему с какою-то дичью за деньгами, —
не знаю, что именно побудило тогда старика, но в ту минуту, когда Митя
стоял пред ним, чувствуя, что слабеют его
ноги, и бессмысленно восклицал, что он пропал, — в ту минуту старик посмотрел
на него с бесконечною злобой и придумал над ним посмеяться.
Прочие дворяне сидели
на диванах, кучками жались к дверям и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик,
стоял в уголку, вздрагивал, краснел и с замешательством вертел у себя
на желудке печаткою своих часов, хотя никто
не обращал
на него внимания; иные господа, в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и голыми затылками; молодой человек, лет двадцати, подслеповатый и белокурый, с
ног до головы одетый в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…
Через четверть часа мы уже сидели
на дощанике Сучка. (Собак мы оставили в избе под надзором кучера Иегудиила.) Нам
не очень было ловко, но охотники народ неразборчивый. У тупого, заднего конца
стоял Сучок и «пихался»; мы с Владимиром сидели
на перекладине лодки; Ермолай поместился спереди, у самого носа. Несмотря
на паклю, вода скоро появилась у нас под
ногами. К счастью, погода была тихая, и пруд словно заснул.